24
Когда зазвонил телефон, я на минуту растерялся. Я уже настроил себя на то, чтобы не пропустить звонка и открыть Лео входную дверь. Я положил гитару, посмотрел на звонящий аппарат, потом поднял трубку и сказал:
— Алло?
— Ганс? — сказал Лео.
— Да, — сказал я, — рад, что ты придешь. — Он помолчал, кашлянул, голос его прозвучал как-то незнакомо. Он сказал:
— У меня для тебя есть эти деньги.
Странно, что он сказал эти деньги. У Лео вообще удивительно странное представление о деньгах. Никаких потребностей у него нет, он не курит, не пьет, не читает вечерних газет, а в кино ходит только тогда, когда по меньшей мере пять человек, которым он вполне доверяет, скажут, что этот фильм стоит посмотреть, а случается это раз в два-три года. Он больше любит ходить пешком, чем ездить в троллейбусах. И когда он сказал «эти деньги», у меня сразу упало настроение. Если б он сказал «немножко» денег, я бы понял, что у него есть две-три марки. Я подавил испуг и хрипло спросил:
— Сколько?
— Да вот, шесть марок и семьдесят пфеннигов, — сказал он.
Наверно, для него, для его так называемых «личных потребностей», это была огромная сумма, ему бы хватило ее года на два: изредка — перронный билет, пакетик мятных лепешек, грошик для нищего, даже спички ему были не нужны, и если он покупал коробок, чтобы иметь при себе — вдруг понадобится дать прикурить «начальству», — то его хватало на год, и он может проносить коробок спичек целый год, а он у него все как новенький. Разумеется, ему надо иногда ходить к парикмахеру, но эти деньги он, вероятно, берет из тех, которые отец положил на его счет. Раньше он, бывало, покупал билеты на концерты, но и то мама по большей части отдавала ему свои пригласительные билеты. Богатым людям всегда дарят больше, чем беднякам, даже то, что им приходится покупать, они покупают дешевле. У мамы лежал целый каталог от оптового торговца: с нее станется, что она даже почтовые марки ухитрится покупать со скидкой. Шесть марок семьдесят пфеннигов — для Лео это внушительная сумма. И для меня в данный момент тоже, но он, должно быть, еще не знал, что я, как говорили у нас в семье, в данный момент «лишен всяких доходов».
Я сказал:
— Ладно, Лео, большое спасибо, да захвати для меня пачку сигарет, когда придешь. — Я услышал, как он опять кашлянул, ничего не ответил, и я спросил: — Ты слушаешь? А? — Может быть, он обиделся, что я сразу попросил его купить мне сигареты на его деньги.
— Да, да… — сказал он, — вот только… только… — Он запнулся и заикаясь сказал: — Мне очень неловко перед тобой… но прийти я не могу.
— Что? — крикнул я. — Не можешь прийти?
— Уже без четверти девять, — сказал он, — а в девять мне полагается быть дома.
— А если опоздаешь? — спросил я. — Тебя от церкви отлучат, что ли?
— Ах, брось, пожалуйста, — обиженно сказал он.
— Неужели ты не можешь попросить отпуск или как это у вас называется?
— Только не в это время, — сказал он, — надо было заявить до обеда.
— А если ты просто опоздаешь?
— На меня наложат строжайшую адгортацию, — тихо сказал он.
— Что-то похоже на сад, — сказал я, — если я еще не забыл свою латынь.
Он коротко рассмеялся.
— Скорее на садовые ножницы, — сказал он, — штука неприятная.
— Ну ладно, Лео, — сказал я, — не буду тебя заставлять подвергаться таким строгим взысканиям, но мне стало бы легче, если б кто-нибудь побыл со мной.
Все это очень сложно, — сказал он, — ты должен меня понять. Взыскание я бы еще на себя взял, но если я на этой неделе получу еще одно взыскание, то это попадет в личное дело, и мне придется держать ответ в скрутиниуме.
— Где-где? — спросил я. — Ты скажи помедленнее.
Он вздохнул, что-то проворчал, потом медленно сказал:
— В скрутиниуме.
— О черт, — сказал я, — ей-богу, Лео, это похоже на какое-то препарирование насекомых, а уж «личное дело» — совсем как там, в Аннином «П.П.9». Там тоже все сразу заносили в личное дело, как у подследственных.
— Слушай, Ганс, — сказал он, — неужели нам надо тратить время на споры о нашей воспитательной системе?
— Если тебе неприятно, не надо. Но ведь можно еще каким-то другим путем, вернее, непутем, оттуда выбраться, перелезть через ограду, вроде того, как делалось в этом «П.П.9». Я хочу сказать, что даже при самой строгой системе можно найти какой-то выход.
— Да, — сказал он, — можно, как и на военной службе. Но мне это отвратительно. Я хочу идти прямой дорогой.
— Неужели ты не можешь ради меня преодолеть отвращение и один раз перелезть через ограду?
Он вздохнул, и я себе представил, как он покачал головой:
— Неужто нельзя отложить до завтра? Завтра я мог бы пропустить лекцию и в девять быть у тебя. Разве это так спешно? Или ты сейчас же уезжаешь?
— Нет, — сказал я, — я еще побуду в Бонне. Дай мне хотя бы адрес Генриха Белена, я ему позвоню, может быть, хоть он приедет сюда из Кёльна или оттуда, где он сейчас живет. Понимаешь, я расшибся, разбил колено, сижу без денег, без ангажемента и без Мари. Правда, я и завтра буду сидеть с разбитым коленом, без денег, без ангажемента и без Мари, значит, все это не так спешно. Но, может быть, Генрих уже стал патером, у него есть мотоцикл или еще что. Да ты меня слушаешь?
— Да, — вяло сказал он.
— Так ты дай мне, пожалуйста, адрес Генриха, его телефон, — сказал я.
Он промолчал. Вздыхал он так, словно сто лет просидел в исповедальне и сокрушался о безумствах и грехах человечества.
— Вот что, — сказал он наконец, с явным усилием, — видно, ты ничего не знаешь?
— Чего я не знаю? — крикнул я. — Господи боже, Лео, да говори же яснее!
— Генрих больше не служитель церкви, — сказал он тихо.
— А я думал, это на всю жизнь.
— Да, конечно, — сказал он, — но я хочу сказать, он больше не служит в церкви. Он уехал, пропал без вести, вот уже несколько месяцев. — Он с трудом выдавил из себя эти слова.
— Ничего, — сказал я, — он найдется. — И вдруг я спохватился: — А он один?
— Нет, — строго сказал Лео, — он сбежал с девушкой. — Это прозвучало так, будто он сказал: «У него чума».
Мне стало жаль девушку. Наверно, она католичка и ей очень неприятно жить с бывшим священником, где-нибудь в трущобе, и терпеть все нюансы «плотского вожделения», а вокруг валяется белье, подштанники, подтяжки, на блюдечке — окурки, корешки от билетов в кино, денег уже в обрез, а когда эта девушка спускается по лестнице купить хлеба, сигарет или бутылку вина и в дверях на нее начинает орать хозяйка, она даже не может крикнуть ей: «Мой муж художник, да, художник!» Мне было жаль их обоих, и девушку еще больше, чем Генриха. В этих вопросах, особенно если речь идет не только об очень незаметном, но и об очень ненадежном капеллане, церковь чрезвычайно строга. Для такого типа, как Зоммервильд, она на многое, очень многое закрыла бы глаза. Да и экономка у прелата не с гусиной кожей на ногах; это красивая, цветущая особа, он зовет ее Маддалена, она отлично готовит, всегда аккуратная, веселая.
— Что же поделаешь, — сказал я, — значит, он для меня пока что отпадает.
— Бог мой, — сказал Лео, — ну и хладнокровие у тебя, просто невозможно!
— А я не епископ Генриха Белена, не очень интересуюсь такими делами, и огорчают меня только детали. Но по крайней мере у тебя есть адрес и телефон Эдгара?
— Это Винекена, что ли?
— Да, — сказал я, — ведь ты помнишь Эдгара? Ты у нас с ним встречался в Кёльне, а когда мы жили дома, мы всегда у них играли, ели картофельный салат.
— Ну конечно, — сказал он, — конечно, я его помню, но, насколько мне известно, Винекен давно в отъезде. Кто-то мне рассказывал, что он поехал в научную экспедицию, в командировку, в Индию или в Таиланд, что ли, точно я не знаю.
— Ты уверен? — спросил я.
— Да, почти уверен, — сказал он, — да, сейчас вспомнил, мне об этом рассказал Гериберт.
— Кто? — закричал я. — Кто тебе рассказал?
Он молчал, даже вздохов слышно не было, и теперь я понял, почему он ко мне не может прийти.
— Кто? — крикнул я еще раз, но он не ответил. И это покашливание, как в исповедальне, он его здорово себе усвоил, я часто это слышал, поджидая Мари в церкви. — Лучше ты и завтра ко мне не приходи, — сказал я тихо. — Жаль пропускать лекцию. Чего доброго, ты еще скажешь, что видел и Мари.
Очевидно, он действительно не научился ничему, кроме вздохов и покашливаний. Он опять вздохнул глубоко, горько, протяжно.
— Можешь не отвечать, — сказал я, — передай только поклон тому славному малому, который сегодня два раза со мной разговаривал от вас по телефону.
— Штрюдеру? — спросил он.
— Не знаю, как его фамилия, но мне с ним было приятно потолковать.
— Да его никто всерьез не принимает, — сказал он, — ведь он, так сказать, живет тут из милости. — Лео ухитрился при этом даже выдавить из себя что-то вроде смешка: — Он иногда пробирается к телефону и говорит глупости.